40 лет назад, в марте 1985 года, в СССР из телевизоров вновь полилась траурная музыка: умер Константин Черненко, третий советский лидер за три года. Новым генеральным секретарем КПСС стал Михаил Горбачев, и это запустило процесс реформ, известных как "ускорение", "перестройка" и "гласность". Шесть с небольшим лет спустя вечный, как многим казалось, Советский Союз пришел к своему концу. Этот процесс был фрагментарным, мозаичным, касался самых разных сторон советской жизни и, кажется, никогда полностью не был осознан и описан, хотя именно в 1980-х была создана динамика, приведшая Россию в ее нынешнее состояние. В сороковую годовщину прихода к власти в СССР Михаила Горбачева Радио Свобода поговорило со свидетелем событий восьмидесятых годов.
Вилли Хаби – инженер, в советское время четверть века работавший в секретном институте во Фрязино под Москвой, разрабатывая оборудование для военной авиации.
Он родился в 1932 году в еврейской семье – в Бессарабии, которая впоследствии была оккупирована советскими войсками и вошла в состав СССР.
Семья Хаби позже была сослана в Сибирь, и он скрывал это от властей.
Я верил в перестройку, верил в Горбачева
– 40 лет назад, в начале 1985 года, умер Черненко, новым генеральным секретарем стал Горбачев. Чем вы занимались, где вы работали и что вы делали?
– Я работал на предприятии НПО "Исток" в Подмосковье, занимался разработкой усилителей СВЧ.
– Это предприятие входило в оборонный комплекс Советского Союза?
– Безусловно. Я был инженером, потом ведущим инженером, потом начальником лаборатории, а потом начальником отделения. Последнее – всего два года, к сожалению, потому что выяснилось, что я должен был быть репрессирован. И меня тогда от оборонной техники отстранили.
– Что значит, что вас собирались репрессировать, это конец 1980-х?
– Нет, в 1949 году из Молдавии, была вторая высылка в Сибирь.
– Давайте сейчас поговорим о 1985 годе, а потом вернемся к началу. Вы помните себя свои ощущения 85-м году? Вы думали что-то по поводу Горбачева?
– Я верил в перестройку, верил в Горбачева, круг людей, с которыми я был знаком, дружил, – все вздохнули [свободней], и были очень довольны перспективой, которая нам рисовалась.
– Что на практике означало в Советском Союзе иметь секретность?
– За границу нельзя было практически уехать.
– Ну и так в Советском Союзе за границу нельзя было.
Одна ячейка следила, чтобы не воровали ничего, – потому что воровать было что
– Даже когда открылся [выезд], не должно было быть ни в коем случае родственников-иностранцев, и я не должен был общаться с иностранцами, категорически запрещалось. Если приходилось поневоле общаться, я писал отчёты и сдавал в соответствующие учреждения. Вот, например, моя жена работала с немцами ГДР учительницей. Они ее очень любили, и когда уехали, стали посылать ей письма и, более того, подарочки: кримпленовые отрезы и тому подобное. И я должен был письма перевести и отнести на предприятие.
– Кому?
– У каждого предприятия был заместитель директора по секретности. На предприятии вообще было 3 ячейки КГБ. Одна ячейка следила, чтобы не воровали ничего, – потому что воровать было что. Материалы, вплоть до золотых припоев, серебряных и прочего, и они следили за тем, чтобы не было воровства. Вторая ячейка за персоналом следила, – о чем говорят, с кем говорят. Я уверен, что про меня тоже писали, естественно. Слава богу, у меня были такие подчиненные, которые мне рассказывали об этом. Я говорил: пиши. И третья ячейка следила, нет ли иностранных шпионов? Три отдельных специалиста, которые работали в разных управлениях КГБ. И это не только у нас, это на всех закрытых предприятиях.
– А с бытовой точки зрения вы хорошо жили?
– Я получал хорошую зарплату, получал последнее время 500-700 рублей в месяц.
– Это очень много.
– Да, я хорошо зарабатывал.
В 1940 году пришла советская власть
– Расскажите историю своей семьи.
– Мой отец родился в Каменец-Подольске на Украине. Украина, по-моему, один год была самостийной, со страшным антисемитизмом, – и он удрал в Молдавию, через границу, там, по-моему, отсидел в кутузке некоторое время, потом был выпущен и стал заниматься коммерцией, строительными материалами. При румынах.
– Это в какие годы?
– Он 1925 году перешел. Я родился в 1932 году. При мне ещё Молдавия была румынская. Я учился там даже в двух классах. В 1940 году пришла советская власть. Его мобилизовали как человека, который знает строительство, они строили общежитие для летчиков, которые разбомбили 22 июня 1941 года. Он пришел на работу – дома нет, который окончил. Когда началась война, тех, кто были не из советских республик, в армии не брали, брали в трудовую армию, и вот его в трудармию мобилизовали, он занимался транспортом для эвакуации. У меня до сих пор лежит документ с поручением. Мы эвакуировались: сначала на Кубань, нас там очень хорошо встретили колхозники, но потом немцы стали сильно наступать, и мы поехали в Душанбе, куда старший брат отца, участник гражданской войны, партийный человек, был направлен строить мясокомбинат.
Меня звали дома Вилли. Когда мне исполнилось 16 лет, папа мне принес паспорт, в котором я значился Хаби Вилли Семенович, хотя на самом деле я – Замвел Срулевич. Я говорю, как так? Ничего, говорит. И до сих пор я – Вилли Семенович. В 1949 году постановлением совета министров нас репрессировали.
Это был 1950 год, самый хороший еврейский 50-й год
– Что значит репрессировали?
– Посадили в вагоны и повезли в Сибирь. Но меня эта судьба миновала, потому что это было летом, и меня отправили на каникулы к брату [отца] в Москву. Я не знал ничего этого, мне было 17 лет, этим со мной не делились. Отправили, и уже потом мне написали, что едут в Сибирь. Отец обладал уникальным свойством. Он умножал и делил в уме трехзначные-четырехзначные числа. Когда он решал мне задачи, я спрашивал: "Как ты решил? Ответ сходится". Он говорил: "Я не знаю. Решай". Вот его там быстро оценили в леспромхозе, дали ему кредит, они дом купили, дали участок, и они там работали. Я приезжал два раза к ним, будучи студентом. Я поступил в институт, не сказав, что родителей репрессировали, а там и не спрашивали. Ленинградский электротехнический институт имени Ульянова-Ленина. Очень хороший институт. Нас отправляли в Кронштадт, там нужно было иметь допуск, профсекретный, и я пришел в деканат и рассказал замдекана, что я должен быть репрессирован. Молчи, говорит, иди. Я и пошел. Я одновременно и работал, и учился, отличником был – стипендия 620 рублей. Я хотел поступить на радиотехнику, но меня не пустили.
– Почему?
– Потому что я еврей, по-видимому. Это был 1950 год, самый хороший еврейский 50-й год. Но у нас очень хороший был директор института, Скотников, симпатичнейший человек, и он всех евреев отправлял в группу, где занимались рентгеновскими трубками. Там прекрасные преподаватели были, я очень много там узнал по физике. Кроме того, я пошел работать на кафедру радиотехнической электроники и там тоже получал 400 рублей зарплаты. То есть у меня было больше тысячи рублей. Мне как-то везло, что я всегда зарабатывал. Я проработал там четыре года, и меня рекомендовали во Фрязино (где расположено НПО “Исток”. – Прим.РС). Приезжал специалист, который подбирал людей после окончания института, и меня направили во Фрязино. После окончания института я поехал в Бельцы (город в Молдавии. – Прим.РС) восстанавливать родителей, я был у начальника КГБ, он хорошо знал отца.
Кстати, вы тоже должны быть сосланы
– Вы поехали просить, чтобы их отпустили?
– Да. Он говорит, посмотрю, что можно сделать, напишите заявление. Я написал заявление и отдал капитану КГБ. Он говорит: кстати, вы тоже должны быть сосланы. – Я говорю, да. – Вы что, считаете, что это ошибка? – Я говорю, всякое бывает. Я, конечно, в спор с ним не пустился. Я врал, что я из мещанской семьи, про репрессии ничего не говорил.
– Но вы писали, что еврей?
– Еврей, да, я был еврей. И надо сказать, я интересовался, – половина моих знакомых скрывали [подобные вещи], даже больше. Сплошь и рядом. Это потом открывалось, когда КГБ стало проверять. Сплошь и рядом, так что я радовался тому, что я не единственный. И как раз вот когда пошла перестройка, меня раскрыли, что я должен был быть репрессирован.
– КГБ у вас на предприятии?
– Да. Послали [запрос] в КГБ в Молдавию, и там всю мою биографию прислали.
– И вас уволили?
– Нет. Меня не уволили, потому что я уже даже правительственные награды имел. Остался заниматься мирной электроникой, радиорелейными системами. Подальше от оборонки, допуска у меня не было, я работал старшим научным сотрудником, я же кандидат наук был, получал зарплату 200-250 рублей, неплохая зарплата.
– Вы в партии были?
– Да! Я не хотел вступать в партию, потому что боялся, надо мной, как дамоклов меч, висел этот обман. Всю жизнь, эти 25 лет или сколько, я ночью просыпался и висел обман. Мне сказали: "Надо вступать в партию". У меня был учитель, Зусмановский, большой ученый, он говорит: "Ты хочешь, чтобы эти тобой командовали?" У нас члены партии, секретарь партийной организации имели очень низкий уровень. И меня сделали членом партии. Более того, хотели сделать секретарем партийной организации отделения, где 100 человек. Я говорил, что не хочу, и я рассказывал Зусмановскому, что уж совсем раскроюсь, ему я рассказывал [о семье]. Начальнику своему непосредственному я боялся рассказывать, не хотел его подводить. Это очень сложный период, и я сделал много ошибок, конечно. Надо было раскрыться, рассказать и жить свободно. Я жил несвободно.
– Вы выросли советским человеком, верили в советские идеалы.
– Я не был советским человеком. У меня были друзья, хорошие ребята, работали вместе, с которыми мы были откровенны, они ненавидели советскую власть, давление партии, КГБ и прочее.
– Вы работаете на оборонном предприятии – то есть, как бы защищаете страну?
– Честно, мне в голову не приходило. "Защищать", "укреплять оборону", – нет, этого не было. Патриотизма не было. К большому сожалению. Мы в нашем кругу говорили, что много потеряли в жизни, потому что не понимаем, что такое патриотизм.
Виль, ты же знаешь как сейчас относятся к евреям
– Из-за советской власти?
– Из-за своей жизни в советской России. Жалели, что у нас этого нет понимания.
– Что не чувствуете страну как свою?
– Да-да, потому что это очень хорошее чувство – патриотизм. Уже начинался Израиль, а мы что? Мы пустые в этом плане были, и мы очень переживали из-за этого. И до сих пор, к сожалению, нет этого чувства. Я же пережил "дело врачей" (антисемитскую кампанию в СССР. – Прим.РС), в это время учился в Ленинграде в институте, я видел как меняется отношение. Тогда были выборы комсорга группы. Я спрашивал, почему меня не просят в группу агитаторов? Мне говорил секретарь комсомольской организации: "Виль, ты же знаешь, как сейчас относятся к евреям, не надо, у тебя в группе евреи есть, не надо, обойдемся". Я это помню как сейчас. Я был тогда на третьем курсе, уже не мальчик.
– А вы сталкивались непосредственно с антисемитизмом? Были люди, которые вам в лицом, как еврею, говорили…
– К счастью, или я глупый был, не понимал, или не было у меня такого. Даже когда меня раскрыли на предприятии, не говорили о том, что еврей. Был такой случай: пришел новый директор, он был антисемитом. Вдруг затеял аттестацию. Я работал в это время старшим научным сотрудником, только защитил диссертацию, и меня директор зарубил. Я сказал, что буду увольняться. Стали уговаривать, чтобы я остался. Я говорю: "В трудовую книжку запишете, что вы меня аттестовали?" – "Да". Я сказал, что уйду. А спустя месяц меня пригласил директор и говорит: "Я посоветовался в министерстве, мы решили отменить аттестацию и оставить вас старшим научным сотрудником". У нас еще было несколько евреев, он им ходу не давал.
У меня один начальник лаборатории, хороший парень, и начал пить
– Антисемитизм вредил работе?
– Он вредил, но во главе стояли не совсем дураки, причем люди, с которых очень взыскивали, если проваливали работу. Это грозило им потерей места работы, поэтому, если они видели, что еврей работает хорошо работает, то они его не трогали, более того, они хорошо ему платили. У нас был такой Григорий Моисеевич Кауфман, очень хороший инженер, у него брат поехал в Америку. Положено было исключить его из института, но его не исключили, – один участок очень бы обнажился, а технология очень тонкая, ей десятилетиями учатся. Найти человека, научить его и прочее – это очень большая работа. Я с ногтей молодых, школьником уже ремонтировал приемники, разбирался в радиотехнике, прошел эту школу дома, потом на кафедре. В институте я работал четыре года. Я столько уже набрал, поэтому был ценным кадром, что называются. Ценили, очень ценили специалистов, работало 3-4 еврея на хороших должностях.
– Как исключение?
– Как исключение.
– Если бы не было антисемитизма, все работало бы лучше?
– На порядок все выше было бы. Не мне говорить, что евреи трудолюбивые, они любят и хотят работать, они не пьют, не воруют, а если воруют, то как-то так. Они ценные работники, евреи, не потому, что такие родились, а потому что это веками выработалось, иначе они бы все погибли. Я много думал об этом, я еврей же, я много пережил. Почему евреи так? Недаром в Средние века, когда евреев выгнали из Испании, потом их обратно позвали короли. Потому что упала экономика. Почему упала экономика? Что, они гении? Да нет. Они воспитаны так, чтобы работать. Дело делать, стараться и прочее. Русские тоже есть такие, но иногда очень много примешивается, начинают пить. У меня один начальник лаборатории начал пить, хороший парень, и начал пить. Что ты сделаешь? Пришлось его увольнять, жалко было.
– В 1980-е годы у меня дома был такой магнитофон с бобинами, а потом мой брат, математик, сделал научный доклад в Японии, получил чеки в "Березку", и подарил родителям кассетный магнитофон "Тошиба". Мне казалось, что это с другой планеты. Если говорить о радиотехнике, то это было постоянное отставание от Запада?
– Да! Причем мы сами не могли понять, почему отстаем. Всегда, когда началась разработка, в первую очередь надо было доказать, что твое направление передовое, не отстает от зарубежных образцов. Правда, сравнение шло с образцами, которые уже 10 лет работали, а здесь только начинали разрабатывать, но все равно, с ними сравнивали.
А потом включаешь – не работает
– Так почему Советский Союз отставал в технике?
– Общий низкий уровень. Это имеет большое значение. Люди культуры – это отдельные личности, это малая доля процентов. Но общий уровень низкий, к сожалению, потому что недавно было крепостное право отменено, в поколениях не было высших учебных заведений. Например, техники 3 года учились после школы и шли работать, а когда не хватало инженеров, придумали двухгодичные занятия – два года они ходили три раза в неделю и получали диплом инженера. Это было в 1970-х годах, так пополнилась инженерами промышленность.
– Но советская власть же стремилась производить как можно больше инженеров?
– Да, и надо отдать должное советской власти, что они стремились поднять уровень. Но они думали, что это делается за два месяца. Старались, особенно в Средней Азии, чтобы специалистов больше было в этих республиках, которые потом отделились – и очень много сделали, уровень, но все это обернулось против России. Я это наблюдал: люди, которые получили образование, уровень которых стал выше, не хотели терпеть засилье русских. Командные должности – русские, КГБ – русские. Я был во многих республиках, работал и видел, что они сами хотят быть начальниками, сами хотят быть президентами.
– По сути, вы говорите, что отсутствие политической свободы тормозило технический прогресс в Советском Союзе.
– Безусловно, потому что техническая свобода – это культура, знания, общий уровень. Я очень много об этом думал. Почему мы отстаем? Я почему отстаю? Я переживал из-за этого, потому что я инженер, я делаю очень неплохие изделия, но всё равно, в чем-то они отставали, на 10, 15 лет. Не ты один работаешь, коллектив делает, и все должны в коллективе иметь определенный уровень, но они не виноваты, что они не могут быстро и хорошо делать. Они не виноваты, они не умеют, не научены. У нас, например, очень сложные приборы собирались, потом запаивали их, и внутрь уже не посмотришь. Над сборщиком ты не будешь стоять все время, там 200-300 деталей, а потом включаешь – не работает.
Не хотелось, чтобы дети жили в зашоренности. Я же был зашоренный Сибирью и жизнью
– Когда начиналась перестройка, вы думали о том, что Советский Союз может закончить существование?
– Нет, не задумывался над этим.
– Вы советскую власть не любили, очевидно, но про перестройку вы думали, что советская власть исчезнет? У вас было представление, что может быть какая-то другая власть?
– Что это за понятие, советская власть, в чем она заключается? КГБ – это первое, партия – это второе. Вот только эти две составляющие представляли себя как власть.
– Когда началась перестройка, вы думали, что можно поправить что-то в стране, и будет лучше?
– Главное – гласность, что народ узнает, изменится, и все изменит. Будет свободней жить. Я жил в России, дети мои росли в России, поэтому хотел, чтоб было лучше. Ждали, что будет лучше, особенно понимаешь, когда Горбачев пришел к власти. Правда, потом увидели, что он, конечно, деревенский парень, хороший, но его уровень… Но он понимал, что нужны реформы, что некоторые вещи надо отменять, что это зло. Ходили слухи такие, что Раиса Максимовна его просвещала, не знаю, не берусь говорить. У нее выше уровень был, чем у него.
– Когда вы осознали, что Советскому Союзу приходит конец?
– Когда отменили статью Конституции о руководящей роли партии.
– Вы когда вышли из партии?
– Вот в это же время. Просто не ходил на собрания. Взносы, мне сказали, а я говорю – нет, взносы платить не буду. Все и кончилось.
– У вас было чувство, что справедливость свершилась, когда Советский Союз закончил существование?
– Да. Да. Я же чувствовал все время, что я ссыльный, что отца сослали, а почему сослали? Я, видишь, немножко был заторможенный – потому что я работал, чтобы обеспечить семью.
– В Советском Союзе вы были по большей части довольно успешным человеком. Оборачиваясь назад, вы рады тому, что он исчез, или есть какое-то чувство сожаления?
– Нет, нет, не было, конечно. Мы ждали перемен все время. Не хотелось, чтобы дети жили в зашоренности. Я же был зашоренный Сибирью и жизнью, да еще как и еще как.
