Да, произошло небольшое открытие, которое вносит свой вклад в изучение этой печально громкой истории. Дело в том, что один мой итальянский приятель, житель города Бари, вручил мне скан фотографии некого человека, который ему неизвестен. Он называл этого человека “казак”. Моего приятеля зовут Эрнесто Никола Страдиоти. Мы с ним давно уже дружим. Это необыкновенная личность. Даже по своей биографии.
Представьте себе, он родился в русской церкви. И я это говорю в физическом, в прямом смысле. Он родился в здании подворья русской церкви в городе Бари, знаменитое Барградское подворье, где его отец работал сторожем. По-итальянски - кустода. Это слово даже проникло в русский обиход в Италии, так что он сын кустода Барградского подворья. Его отец получал жалование от города, потому что в то время подворье еще продолжало быть муниципализированным. Родился он как Эрнесто, был крещен как Эрнесто, но проникся православным духом и, оставаясь католиком, тем не менее приблизился к русской церкви настолько, что стал собирать всё, что имеет отношение к истории русского подворья в Бари.
Появилось даже второе имя, которое он стал официально использовать. По документам он Эрнесто Никола, в честь Николая Чудотворца, которому посвящено подворье, открывавшее свои двери для паломников, приходивших со всей Руси и зарубежья поклониться мощам святителя Николая.
Эрнесто Никола собирает всё, что относится к истории этого уникального учреждения, - открытки, публикации, газетные вырезки, фотографии. Наша дружба с ним упрочилась, когда однажды я привез из России уникальную монету в 10 рублей. Это современная монета Российской Федерации, на орле которой почему-то отчеканили итальянское сооружение (все-таки это Италия) - Барийское подворье. Монета в обращение не поступила. Я разыскал ее у нумизматов, привез Эрнесто Николе, подарил, чем заслужил его еще более горячую дружбу.
Я иногда атрибуирую его разного рода находки, в первую очередь фотографии
Мы с ним обмениваемся материалами. Я иногда атрибуирую его разного рода находки, в первую очередь фотографии. (Кстати, я знаю что полагается говорить атрибутировать, но мне сказали, что в Русском музее атрибуируют, а в Эрмитаже атрибутируют.) Итак, я атрибуирую для Эрнесто Никола Страдиоти разного рода фотографии, и вот среди этих непонятных фотографий он принес мне фотографию Сергея Таборицкого.
Надо сказать еще об одной детали. По моему предложению, по моей идее, Эрнесто Никола совершил очень благородный поступок. Он практически весь свой архив передал в дар подворью. Специально организовали там архивный кабинет. Его торжественно открывали. Я был, конечно, на открытии в Бари. И туда попали основные материалы из коллекции Эрнесто Николы Страдиоти.
Но не все. Он не передал эту фотографию казака. Я говорю: "А почему, откуда эта фотография?" Он говорит: "Это же не имеет отношения к подворью. Я кое-что себе оставил, какие-то там вещи, артефакты, которые впрямую не относятся к подворью. Вот держи этот скан, вот оборот этого скана, какой-то казак”.
Ну, надо сказать, что когда я вчитался, я, конечно, был в восхищении как исследователь, потому что на обороте была посвятительная подпись, под которой стояло имя печально известного Сергея Таборицкого, одного из двух убийц Владимира Дмитриевича Набокова, отца знаменитого писателя. Конечно, имя Таборицкого я знал и, как большинство моих соотечественников, именно благодаря этому драматическому роковому событию, расколовшему эмиграцию, всколыхнувшему эмиграцию.
Естественно, я не мог не обратить внимание на горькие слова Набокова о темных фанатиках, подлецах. Я сейчас не помню точно, что он сказал о том печальном мартовском дне 1922 года, когда был в Берлине убит его отец. Но имя Таборицкого я знал.
Я спросил тогда у Эрнеста Николы, откуда он взял эту фотографию? Он сказал: "Ну, это мне передал один из священников русской церкви, отец Игорь Значковский, уже давно покойный, который имел разного рода ненужные ему какие-то вещи, избавлялся от них. Кое-что даже он мне сказал, что это надо сжечь, всё это надо уничтожить". Эту фотографию вроде бы он жечь не хотел, но сказал: вот забирай, это явно что-то такое нам ненужное.
С какой стати Таборицкий, который всегда жил в Германии, имеет отношение к далекому итальянскому городу? А отношение все-таки имел, потому что это фотопортрет дарственный, и он был послан заведующему подворья Николаю Давидовичу Жевахову.
Я думаю, пришел момент прочитать эту подпись на обороте фотопортрета. Тогда очень часто поступали таким образом: делали красивый парадный фотопортрет, затем его распечатывали и дарили на память, слали. И перед нами вот точно такая же, скажем, открытка, но с фотопортретом. Вот что написано почерком, который называется каллиграфическим. Времени было много у Таборицкого. Он писал из тюрьмы, видно, что без спешки написано. Очень тщательно.
“Князю Николаю Давидовичу Жевахову. Горячо бью челом с бранденбургской каторги”. Да, они были осуждены, оба убийцы, и приговорены к каторге. “В день пятой годовщины”. То есть он таким образом отмечал годовщину своего заключения, этой каторги и рассылал своим приятелям, друзьям по эмиграции свои собственные фотопортреты. “С Светлыми, Радостными пожеланиями. Крепчайше Сергий-Серафим Таборицкий”.
Вот это совершенно загадочное двойное имя через дефис. Нигде более не встречается это двойное имя. Поэтому в последующих изданиях, энциклопедиях, может быть, надо будет и вставлять, что иногда Сергей-Серафим. Ну, в русской традиции вообще двойные имена очень редки, практически не существуют. Поэтому здесь большой вопросительный знак: что за Серафим, почему Серафим? Я могу предположить, что он, будучи на этой бранденбургской каторге, стал очень религиозным. А может быть, и раньше таковым был.
Они переписывались (и его подельник Петр Шабельский-Борк) с церковнослужителями, с монахами. И возможно, пребывая на каторге, брали себе какие-то религиозные, полумонашеские имена. Человек сидит в тюрьме, почти монастырь, и возможно, в своих каких-то исканиях принимает монашеское религиозное имя.
Известно, что в русской монашеской традиции при принятии монашества оставляют первую букву. Здесь тоже: Сергей и Серафим. Возможно, в честь каких-то высших небесных сил, Серафимов, а может быть, в памяти Серафима Саровского, очень почитаемого в православной среде.
В общем, двойное имя. Это одна из первых непонятных вещей на этой фотооткрытке. И затем уже идет надпись – откуда: Брандербург н, чёрточка косая, Х. Это обозначает полное название города Брандербург-ан дер-Хавель, то есть на реке Хавель. Ну, и по-русски это Брандербург-на-Хавеле, как Франкфурт-на-Майне или на Одере.
Но он, конечно, русифицировал. Мог бы даже и вспомнить, а может быть, он не знал, что славяне этот город звали Бранный Бор. Не Брандербург, а Бранный Бор. Так что из Бранного Бора он писал пятнадцатого, опять косая черта, 28 марта - новый стиль, 1927 года. 28 марта. Вот она роковая дата. 28 марта, пятая годовщина, это день убийства. Он еще был только задержан, арестован, суда еще не было, но он вот эту дату, день убийства Владимира Дмитриевича Набокова, отмечал таким образом, рассылал открытки.
Последняя строчка - “В день отправления на войну - 22 сентября 1914 года. Эта дата тоже очень странная, вызывает недоумение, потому что по очень достоверным сведениям он в четырнадцатом и в первой половине пятнадцатого года еще учился, поэтому речь не могла идти о его призвании на войну в сентябре 1914 года. Тем не менее, этот фотопортрет, вероятно, кое-что изменит, потому что перед нами молодой человек, лет 17-18, который одет в мундир Дикой дивизии (это ее неформальное название, которое мы знаем), Кавказской туземной конной дивизии. Он держит папаху в руках, он одет в черкеску, у него газыри - знаменитый патронташ на груди, - за ним виден силуэт Бурки, знаменитого воинского плаща. На поясе висит кинжал. Традиционное каноническое изображение офицера Дикой дивизии.
Мы знаем, что в Дикой дивизии служили мусульмане, но там был и офицерский состав из русских дворян. А командиром Дикой дивизии был назначен Великий князь Михаил Александрович, младший брат царя Николая Второго. Существует фотография Михаила Александровича, где он одет точно так же, как Сергей-Серафим Таборицкий. Абсолютно вот точно такое же обмундирование. И понятно, что это не маскарад.
Эта фотография, таким образом, перечеркивают фразу, которую мы сейчас видим в справочниках, посвященных русской эмиграции. "Окончил реальное училище Гуревича осенью 1915 года". Фотография подписана осенью 1914-го. "Позднейшие рассказы Таборицкого об участии в боевых действиях под началом Великого князя Михаила Александровича в составе Дикой дивизии недостоверны".
Но перед нами фотография, где он представлен как офицер Дикой дивизии.
Почему он посылал это в Бари? Это явно было связано с его очень тесными отношениями с заведующим подворья в Бари Николаем Давыдовичем Жеваховым. Я много занимался этой личностью, писал о нем, нашел его эмигрантские дневники, опубликовал их. И мы даже с вами, Иван Никитич, комментировали эту мою находку на волнах «Свободы».
Николай Давыдович Жевахов, адресат этого фотопортрета Таборицкого, был активным участником строительства подворья в Бари, ездил туда еще до революции, в мирные времена, участвовал при покупке земли, таинственной, тайной покупки, потому что боялись, что католики будут препятствовать строительству православной церкви, на далеком католическом юге.
Напомню, что Жевахов достиг достаточно высокого чина в императорской России и дослужился до поста товарища обер-прокурора святейшего Синода. Был арестован при Временном правительстве, потому что считался участником распутинского влияния, реакционного, вредного для российской государственности. Затем бежал и после достаточно краткого пребывания в Сербии оказался в Италии на подворье, где объявил себя заведующим подворья.
Советское правительство предъявило свои права на это подворье
И тут началась его борьба с большевиками. Дело в том, что советское правительство предъявило свои права на это подворье, которое официально принадлежало императорскому Православному Палестинскому обществу. И тут (почему я так подробно рассказываю об этом) неожиданный нюанс. Мой коллега-историк Чезаре де Микелис, который также занимался историей этого подворья, обнаружил письма Таборицкого, который из тюрьмы писал в Рим вместе со своим союзником Петром Шабельским-Борком. Они писали горячие письма в поддержку Жевахова с тем, чтобы итальянское правительство в борьбе с большевиками, которые хотели приписать себе эту достаточно дорогую постройку, отказали большевикам и заняли позицию князя Жевахова.
Документы для меня несколько странные: заключенные, осужденные в бранденбургской каторге пишут письма итальянским должностным лицам… Но и такое было. Процесс шел долго, и в итоге все-таки в Риме не послушались советов и просьб Таборицкого и отписали подворье советской стороне. Но спустя десять лет, а то и больше, так долго шел процесс.
Так что вот была эта связь. Явно Жевахов инспирировал это письмо - не только от Таборицкого, но и от многих других, была особая кампания.
Более того, Жевахов упоминает Таборицкого в своих первых двух частях воспоминаний, которые вышли еще в 1920-е годы в Сербии и активно переиздавались в России в 1990-е годы, было два переиздания. И там он пишет следующее о Сергее-Серафиме:
Из воспоминаний князя Жевахова:
“Претит нравственному чувству всякое преступление, в чем бы оно ни выражалось, однако, упоминая на страницах своих воспоминаний преступное имя Милюкова, я не могу не противопоставить этому имени светлые имена Сергея Таборицкого и Петра Шабельского-Борк, тех пламенных патриотов и прочих, верных сынов России, какие и поднесь томятся в тюрьме и попали туда только потому, что трехмиллионная русская эмиграция вовремя не заступилась за них, не закричала громко о том, о чем думают все русские честные люди, о том, что, как бы велико ни было преступление этих юношей, выразившееся в покушении на убийство Милюкова, но преступления этого последнего, убившего всю Россию, были еще больше. С точки зрения уголовного кодекса, в их деянии был состав преступления, но с точки зрения тех лучших душевных движений, какие стоят над этим кодексом, было не преступление, а пламенная, не знающая пределов, любовь к России, загубленной Милюковым, любовь, нашедшая, к сожалению, неудачное выражение. И пора, давно пора объединиться русской эмиграции в общем голосе за правду, за облегчение участи страдальцев, и сказать Германии, за что же она, так бережно охраняющая святые начала патриотизма, столь равнодушно отнеслась к высоким душевным движениям подсудимых; за что наказала своих же друзей и заступилась за Милюкова, своего злейшего врага?”
Иван Толстой: Я обратился в Мюнхен к историку Игорю Петрову, автору прорывной публикации, посвященной Сергею Таборицкому. Что Вы скажете, Игорь Романович, о находке Михаила Григорьевича Талалая?
Игорь Петров: Я с большим удовольствием прокомментирую находку Михаила, тем более что несколько лет назад написал и опубликовал в "Неприкосновенном запасе" большую биографическую статью о Сергее Таборицком. Для читателей этой статьи в моем рассказе будет, наверное, не очень много нового, хотя кое-какие новые детали и обстоятельства за прошедшее время стали известны. Но чтобы не заниматься только самоповтором, я перевел из уголовного дела Таборицкого и Шабельского-Борка обвинительное заключение, оно насколько я знаю, на русском прежде не публиковалась.
Вся эта история началась в канун Рождества 1918 года в большевистской тюрьме в Петрограде, там полковник Федор Винберг познакомился с бывшим корнетом Ингушского полка «Дикой дивизии» Петром Поповым. На полях укажем, что Петр Никифорович Попов не имел никаких родственных связей с Елизаветой Александровной Шабельской-Борк, летом 1916 года он был ранен на фронте, отправлен на излечение в Петроград, где с ней и познакомился.
Елизавета Александровна, очевидно, произвела сильное впечатление на и без того неуравновешенного прапорщика. На большевистском суде он фигурирует все еще как Попов, но после освобождения и отъезда — транзитом через гетманский и петлюровский Киев — Винберг, Попов и Таборицкий были там ровно в те дни, в которые происходит действие булгаковской Белой Гвардии, — в Германии Попов становится, во-первых, из Петра Никифоровича Петром Николаевичем, а кроме того становится Шабельским-Борком, очевидно в честь упокоившейся наставницы. Преображение, впрочем, не вполне бескорыстное, ибо вместе с новой фамилией прапорщик Попов присваивает и ранее отсутствовавшее дворянское звание: в Германии он — фон Шабельский-Борк.
Попав в Берлин, Винберг начал сотрудничество с русскоязычной газетой «Призыв» и занялся изданием собственного журнала «Луч света», призванного «сплотить и ободрить сынов Света, уставших в трудной борьбе, и вдохновить их на предстоящее им святое дело воссоздания, строительства и собирания нашей исстрадавшейся Родины». Первые два номера «Луча Света» подписывал в качестве редактора Таборицкий, а третий, в котором были републикованы «Протоколы сионских мудрецов» – Шабельский-Борк. Издание «Призыва» было прервано капповским путчем в начале 1920 года, после подавления которого Винберг и Шабельский-Борк сочли за лучшее перебраться в более консервативный Мюнхен. Таборицкий оставался в Берлине, но навещал обоих. В изъятых при аресте бумагах, сохранился документ под многозначительным названием
Заповеди,
данные нашим Вождем [т. е. Винбергом] 18 ноября 1920 года, в Мюнхене, на Barerstraße, в гостиннице «Marienbad»
Сереже [т. е. Таборицкому]
Зачитаю самые примечательные заповеди:
Я действую тайно, не хвалясь никогда тем, что сделал и избегаю похвал
1. Я — монархист, вне партий; чужд личного "Я", честостяжания, корысти и компромиссов.
3. Все понятия своего счастья, Родины и деятельной работы моей неразрывно связаны с Царем. Он для меня не человек, а Божий Наместник. Царю я клянусь посвящать все мои силы, дарования и порывы. Переживания Царя — Его горе и радости — это мои. Его враги — мои смертельные недруги. Без Царя — нет у меня Родины, нет счастья...
5. Я действую тайно, не хвалясь никогда тем, что сделал и избегаю похвал. Царская похвала одна: другая мною исключается.
6. Ради торжества монархических начал, я готов пролить кровь: за это я ответствен Богу и Царю.
Это, конечно, следует подчеркнуть: на месте обычной шестой заповеди «Не убий» монархическое христианство Винберга требует ровно обратное: «Убий».
7. Борьбу с масонами я веду всеми способами и средствами — в них предтечи Антихриста, слуги Сатаны, враги Веры Христовой и Миропомазанников Божиих.
9. Каждый из нас должен быть осторожен, молчалив, замкнут, кроме своих братьев по Кресту, на котором дана клятва.
Если не считать столь активной духовной жизни, жили Винберг и Шабельский-Борк в Мюнхене очень бедно, их ужин зачастую состоял из ломтя хлеба с кружкой несладкого чая. Не вполне ясно, с какой целью они в начале 1922 года вызвали к себе Таборицкого, но его новая встреча с неврастеничным и полуголодным Шабельским, очевидно, запустила маховик событий, приведших к убийству Набокова.
Хотя впоследствии на допросах в полиции Винберг всячески отрицал свою причастность к покушению, заявив, что хоть и считает Милюкова и Гучкова величайшими вредителями России, но в Германии решительно выступает против любых путчей и терактов, проводимых соотечественниками, достаточно очевидно, что легко внушаемого Шабельского толкнул на эту дорожку именно он. Но так как при издании своего журнала, так и здесь Винберг предпочитал оставаться в тени, а нести ответственность или действовать должны были другие. Следует добавить, что Винберг, который до отъезда в Париж прожил в Германии еще больше года, ни разу не посетил своих паладинов в тюрьме. Впрочем, в конце 1926 года, незадолго до собственной смерти, он прислал немецким властям прошение об их помиловании.
Итак, 28 марта 1922 года в зале филармонии в Берлине Шабельский-Борк стрелял в Павла Николаевича Милюкова, к счастью, промахнулся, но затем Таборицкий выстрелом в спину убил Владимира Дмитриевича Набокова, который пытался задержать Шабельского-Борка. Подробности вы можете найти в обвинительном заключении, которое мы приложим к расшифровке программы.
На судебном процессе, широко освещавшемся в прессе, Таборицкого приговорили к 14 годам заключения, а Шабельского-Борка к 12, т. е. выйти на свободу они должны были - один в 1934, другой в 1936 гг. На деле получилось иначе. Директор тюрьмы в городке Бранденбург-на-Хафеле, где они содержались, с самого начала отнесся к нем более чем благосклонно. У них практически не было ограничений на переписку и визиты посетителей, в камерах имелись книги, иконы и даже фотоаппарат. Обоих регулярно осматривали врачи, а в 1924 году Таборицкий был отправлен для лечения «под честное слово императорского офицера-кавалериста» в городскую больницу Бранденбург. Арестантов также опекали благотворители, одним их них, что парадоксально, был мюнхенский коммерсант Вильгельм Корнель. До 1915 года Корнель жил в России, где владел электромеханическим заводом и активно занимался благотворительностью, но затем после начала первой мировой началась шпиономания, гонения на немцев и он был выслан. Парадоксом же я это назвал потому, что убитый Таборицким Набоков возглавлял Общество помощи русским гражданам в Берлине, основанное в 1916 году самим Корнелем. К слову, жена Корнеля была еврейкой, она погибла в 1942 году в лагере смерти Хелмно, но в начале 20-х несомненный антисемитизм убийц Набокова Корнеля не оттолкнул.
Уже в 1923 году было подано первое прошение о помиловании Шабельского-Борка и Таборикого, которое с энтузиазмом поддержал директор тюрьмы, отмечая, что в нынешней политической ситуации даже светлые головы теряют рассудок, а также указывая на пример коммунистов, которым власти смягчают наказания или даже отпускают их на волю.
Несколько первых прошений успеха не имели, но к началу 1926 года вступила, так сказать, божественная артиллерия. Митрополит Киевский Антоний, глава русской церкви заграницей, обратился к рейхспрезиденту Паулю фон Гинденбургу, чуть не дословно повторяя аргументацию самого Шабельского: «Пареньками двигал вовсе не злой умысел, а рыцарская месть за оскорбленную Милюковым и Набоковым честь императрицы».
Ему вторил епископ Берлинский Тихон: «Их подталкивал рыцарский долг чести, требующий защитить даму, чья честь была незаслуженно поругана. Они обожествляли императрицу-мученицу ... и не могли простить Милюкову, что он поливал ее грязью даже после ее мученической смерти».
Отметим на полях, что знаменитая речь Милюкова «Глупость или измена» в ноябре 1916 года была безусловно направлена против «придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы», но прямые оскорбления в ней, разумеется, не звучали, как не звучали они и впоследствии. Но одного слова «измена» было достаточно, причем как мы видим не только неврастеничным и неуравновешенным молодым монархистам, но и церковным иерархам.
В итоге, в июне 1926 года прусское министерство юстиции «скостило» срок Шабельскому-Борку с 12-ти до 8 лет, а Таборицкому с 14-ти до 9 лет. Кроме этого рекомендовалось обратить особое внимание на состояние их здоровья. В конце июля оба были отправлены для обследования в Берлин, причем если Таборицкого поместили в обычную камеру тюрьмы Моабит, то Шабельского сразу перевели в психиатрическое отделение. Впрочем, в результате его признали здоровой, хотя и крайне экзальтированной персоной: «Он невероятно вежлив ..., но постоянно высказывает разные пожелания. ... Объем его переписки многократно превосходит принятый в тюрьмах. Он почти ежедневно пишет супруге [да, пребывая в тюрьме, Шабельский-Борк женился]и единомышленникам, особенно “святому старцу” Денасию с горы Афон. Он находится во власти убеждения, что выполняет политическую миссию, поэтому ведение переписки совершенно необходимо». Чем дольше он будет сидеть в тюрьме, заключал врач, тем больше отдалится от реальности, что может грозить патологией.
Как уже упомянул Михаил в начале передачи, появление у Таборицкого второго имени Серафим тоже, по всей видимости, связано с этими духовными практиками и с перепиской со старцами на Афоне; имя, впрочем, впоследствии исчезло так же легко, как и появилось. Диагноз же Таборицкого, поставленный врачами тогда, в 1926 года вообще был далек от всяческого пафоса: болезни легких, терзавшей его последний год, у него не нашли, зато нашли сифилис, от которого и лечили.
После того, как обоих вернули в Бранденбург-на-Хафеле, череда прошений продолжилась. В декабре 1926 года митрополит Антоний написал, что «их преступление вовсе не преступление, а патриотический акт, и юные энтузиасты уже достаточно наказаны». В итоге, в январе 1927 года министерство юстиции решило выпустить Шабельского-Борка 1 марта, зачтя остальную часть срока условно, а к вопросу о Таборицком вернуться в августе. Но уже в феврале решение было пересмотрено: выход Таборицкого назначили на 1 мая, а затем еще раз перенесли на 22 апреля с тем, чтобы заключенный смог отпраздновать православную Пасху на воле.
В марте 1928 года в тюрьму Моабит пришло письмо из Парижа. Некий Серж Запевалов, проживавший в отеле «Метрополь», на ломаном немецком языке спрашивал, не у них ли находится некто Табориский (так в тексте). Если да, ему следует сказать, чтобы он написал Запевалову в Париж, и тогда тот пришлет ему денег на табак и другие расходы. Но арестант уже год как был на свободе, поэтому письмо осталось в тюремном деле. К этому письму мы еще вернемся.
Остаток срока был сначала зачтен условно, а затем, в 1928 году, отменен. Также отменено было принятое перед их выходом на свободу решение об их высылке из Германии.
Так как полковник Федор Винберг умер во Франции за несколько недель до их выхода на свободу, Шабельскому и Таборицкому понадобился новый ментор, и таким стал генерал Василий Бискупский. Кстати, забавный эпизод: во время издания газеты "Призыв" в начале 1920 года между Винбергом и Бискупским произошел конфликт. Одна из статей в газете была направлена против Бискупского и вскоре после ее публикации в редакции раздался звонок и некто, представившийся полицейским комиссаром рекомендовал редакции воздержаться от подобных публикаций и критики Бискупского, так как они наносят ущерб Германии. Впрочем, не исключено, что звонившим был вовсе не комиссар, а кто-то из знакомых самого Бискупского, т. е. возможно это было ровно то, что сегодня называют словом пранк, может быть один из первых телефонных пранков в истории вообще.
Так вот, официальным редактором "Призыва" на тот момент был как раз Петр Попов, т.е. Шабельский-Борк, но этот драматический эпизод не помешал ему стать впоследствии столь же верным адъютантом Бискупского, как прежде адъютантом Винберга.
У Винберга и Бискупского было еще кое-что общее: оба предпочитали держаться в тени и планировать политические комбинации, выдвигая на первые роли других. Но если комбинации Винберга, как нетрудно заметить, имели оттенок фанатизма на грани безумия и отчетливый запах могилы, то у Бискупского это был скорее традиционный и чаще всего сравнительно безобидный авантюризм.
Несогласие Бискупского с отдельными идеями Розенберга -- в частности, с его поддержкой украинского сепаратизма.
Когда нацисты пришли в 1933 году к власти, Бискупский вспомнил, что за десять лет до того он руководил в Мюнхене обществом «Aufbau» («Восстановление»), а ближайший товарищ и заместитель Альфреда Розенберга Арно Шикеданц был постоянным секретарем общества, да и сам Розенберг обретался в «Aufbau», хоть и очень недолго. Впоследствии их пути разошлись, не в последнюю очередь из-за несогласия Бискупского с отдельными идеями Розенберга -- в частности, с его поддержкой украинского сепаратизма. Но в начале 1933 года Бискупский попытался восстановить старые связи.
Этот сюжет достаточно известен, но вот несколько лет назад я опубликовал полностью и с комментариями их переписку, эта статья доступна на моей странице на Академии, отсылаю интересующихся к ней, Шабельский-Борк тоже является активным участником этой переписки.
Однако предложения Бискупского не были услышаны Розенбергом, а сам он был арестован летом 1933 года как конфидент советского шпиона Александра Хомутова (и в данном случае это было не оговором, Хомутов действительно, как впоследствии выяснилось, был советским шпионом и важным источником информации о происходящем у монархистов-кирилловцев для советской стороны, а ведь Бискупский был, можно так выразиться, начальником штаба у великого князя Кирилла, так что Хомутов получал сведения из первых рук). Выйдя через три месяца на свободу под письменное обещание не заниматься политической деятельностью на территории Германии, Бискупский окончательно разочаровался в Розенберге, начал искать себе нового покровителя и нашел его в рейхсфюрере СС Генрихе Гиммлере и стал поставлять гестапо сведения о русских эмигрантах.
Но вернемся к Таборицкому. После выхода из тюрьмы он в отличие от Шабельского-Борка отдалился от эмигрантского политического водоворота, устроился работать экспедитором и решил жениться. Но этому препятствовал тот факт, что он был человеком без гражданства и в случае женитьбы на немецкой гражданке она бы тоже теряла гражданство, такова была юридическая казуистика того времени. И вот чтобы этого избежать, Таборицкий в мае 1932 года через адвоката подает прошение о предоставлении гражданства. Через полгода он получил отказ, на отказе есть пометки о том, что Таборицкий недостаточно долго (лишь 13 лет) живет в стране и имеет уголовное прошлое.
После выхода из тюрьмы веймарские власти запретили ему вести политическую деятельность
Следующую попытку он делает в мае 1933, т. е. уже при нацистах, при этом заметно он подстраивает аргументацию в прошении под новую власть. Например, то, что он после революции 1917 года покинул армию, он объясняет тем, что не хотел служить под командой «расовочуждых начальников». С гордостью указывает, что Винберг, на которого он работал, был «известным борцом против евреев и масонов» и убитый Набоков тоже был крупным масоном. После выхода из тюрьмы веймарские власти запретили ему вести политическую деятельность, долго за ним следили и до того зверствовали, что не позволили устроиться на работу таксистом. Кроме того, в жилах его предков текла немецкая кровь, и сам он чувствует себя немцем, особенно сейчас, когда победила национальная идея.
Все это не помогло, отказ последовал почти моментально, обоснованием было то, что заявитель не прожил в стране 20 лет. В мае 1934 Таборицкий делает третью попытку. Теперь он указывает, что два его прадедушки и две прабабушки были чистокровными немцами, а стрелять в зале филармонии ему пришлось, так как его друг Шабельский «вероломно атакован озлобленным жидовским отребьем». На этот раз быстрого отказа не последовало, вместо этого полиция начала наводить справки о Таборицком.
Ободренный этим, он 6 августа 1934 года написал дополнительное заявление на имя Геббельса, где особо подчеркнул свои заслуги, мол, это именно он привез в Германию единственный уцелевший экземпляр «Протоколов сионских мудрецов», с которого был осуществлен перевод для немецкого издания; целью его покушения был «предводитель еврейской демократии»; во время процесса он прямо заявлял о верности идеям национальной Германии; а в 1932 году чиновник-левак отказал ему в гражданстве, устно добавив, что не хочет подарить НСДАП лишнего члена. Прошение Таборицкого было поддержано даже местным отделением гестапо, но в начале 1935 года последовал очередной отказ, внутреннее пояснение гласило, что «прежняя деятельность заявителя имеет в своей основе лишь национально-русские корни».
Вы думаете, он сдался? Не тут-то было. Таборицкий вступил в СА, в штурмовики, и его новое заявление летом 1935 года было поддержано командиром его отряда. На этот раз разбирательство растянулось на полтора года, пока папка с делом не попала на стол шефа гестапо Генриха Мюллера, который поставил жирную точку:
«Согласно установленным мною данным Сергиус фон Таборицки является по складу своего характера личностью крайне неполноценной и не может быть сочтен дополнением, желательным для немецкого народа».
Но в начале 1937 года гестапо совершает резкий разворот. «Стали известны более точные сведения, - пишет теперь Мюллер. - Считаю, что Таборицкий по причине своей антикоммунистической и германофильской ориентации достоин стать немецким гражданином, прежние возражения снимаю... Таборицкий в ближайшее время женится на немке, давнем члене партии».
В апреле 1937 года Таборицкий действительно женится на Элизабет фон Кнорре, состоявшей в НСДАП с 1931 года. Бюрократы работают медленно, собирая справки со всех прежних мест жительства Таборицкого, молодоженов заставляют нарисовать генеалогические древа, подтверждающие арийское происхождение, в октябре 1937 года Таборицкого осматривает врач, обнаруживая нордическое телосложение, и, наконец, в феврале 1938 года он становится гражданином рейха.
Почему произошел этот разворот? Дело в том, что в мае 1936 года по инициативе Гиммлера было создано Управление делами российской эмиграции (Russische Vertrauensstelle, УДРЭ). Хотя за предшествующие этому пятнадцать лет количество русских эмигрантов в Германии снизилось более чем в десять раз, новая власть посчитала необходимым присматривать и за оставшимися 45-50 тысячами. Если в немецких организациях к этому времени уже был проведен «Gleichschaltung», то есть, они были унифицированы и взяты под нацистский идеологический контроль, то эмигрантские общества продолжали существовать сравнительно автономно. Начальником УДРЭ был назначен генерал Василий Бискупский, а его заместителями Шабельский-Борк и Таборицкий.
Имя последнего не фигурирует в доступных нам списках осведомителей гестапо в отличие от, например, генерала Алексея Лампе, который возглавлял германский отдел Русского Общевоинского Союза (РОВС) и даже получал от гестапо небольшую оплату за справки о русских военных эмигрантах. Таборицкий «в списках не значился», но фактически именно он был «оком гестапо» в среде русской эмиграции, тем самым оно получало сведения о неблагонадежных русских из первых рук. В частности, поступив на службу в УДРЭ, один из эмигрантов обнаружил, что генерал Бискупский является лишь ширмой, «фактическим и всесильным хозяином Управления был ... Таборицкий».
Чем вообще занималось УДРЭ? Сразу после назначения Бискупский заявил, что его учреждение будет сугубо аполитичным и что он попытается внести примирение в ряды эмиграции и объединить ее; поставленные же перед ним задачи «весьма скромны: регистрация беженской массы, их организация в смысле бытовом, культурном и прекращение розни, а также принятие мер против тех, кто эту рознь будет злонамеренно вносить и раздувать».
![Указание для газеты «Новое слово» о публикации сообщения о назначении Бискупского. (Приписка карандашом: «Передано Таборицким Деспотули [редактору] с замечанием, что это происходит по указанию гестапо»), 1936. Источник: Bundesarchiv Berlin.](https://d2umfoduwee9rl.cloudfront.net/0caadc93-2265-48e8-c4a1-08dde5162927_w250_r0_s.jpg)
Постепенно был определен круг обязанностей Управления. Всем эмигрантам старше 15 лет следовало выдать заверенные Управлением удостоверения с фотографиями и установить, насколько возможно, их политическую благонадежность. Кроме того, УДРЭ должно было представлять справки об эмигрантах заинтересованным учреждениям, например, налоговой службе или ведомству, проверявшему чистоту происхождения. Под общую регистрацию попали и русские евреи, чьи адреса в 1938 году были переданы гестапо. Кому-то из них затем поступали предписания покинуть страну. Многие стремились уехать сами, но для этого требовались хотя бы какие-то средства. Частично их предоставляли еврейские благотворительные организации, но спасти удалось далеко не всех.
Один из служащих УДРЭ впоследствии вспоминал: «Моя работа... заключалась в восстановлении метрических справок о рождении, свидетельств о бракосочетании и уточнении подлинного арийского происхождения тех или иных лиц... Каждому человеку требовалось доказать, что три поколения его родных как со стороны матери, так и со стороны отца, не имели еврейской крови. Порой без такого доказательства несчастные люди попадали в концлагеря».
В компании ленивого и склонного мыслить стратегически Бискупского и увлеченного духовными исканиями Шабельского-Борка Таборицкий был единственным человеком, способным к повседневной конторской работе, поэтому сюжет о том, как вновь прибывший в Берлин русский эмигрант идет в УДРЭ и встречает там Таборицкого, повторяется из источника в источник. Вот фрагменты воспоминаний разных лиц: «Меня... пустили в какой-то кабинет, там был стол, за которым сидел господин средних лет, даже довольно старый уже, в коричневом пиджаке со значком SA - штурмовиков». Он был «педантом и вел опрос по-военному». «Нервный, говоривший очень быстро, шепелявил, так как в верхней челюсти не имел несколько зубов». «Исполнял свое служение “не вздыхая, а охотно”, так сказать, “со вкусом”»
Еще в апреле 1939 года Таборицкий перевез в Берлин из Парижа своего младшего брата Николая, которого устроил работать в специальную службу, занимавшуюся прослушкой иностранных радиопередач («Sonderdienst Seehaus»). После начала войны с СССР Николай подал прошение о получении немецкого гражданства, указав, что в этом случае готов отправиться добровольцем на фронт в качестве переводчика. Родословная Таборицкого-младшего была изучена, в ней обнаружили лишь четверть немецкой крови, в гражданстве было отказано.
Интересно отметить, что параллельно шло разбирательство о принятии Сергея Таборицкого в НСДАП, и тут в 1942 году был дан положительный ответ, вероятно и здесь не обошлось без протекции гестапо.
Кстати, о переводчиках. После начала войны с СССР Таборицкий помог нескольким сотням белоэмигрантов направиться на восточный фронт в качестве переводчиков. В тылу 9 армии вермахта осенью 1941 года был проведен эксперимент по созданию антипартизанских частей из военнопленных под началом переводчиков-эмигрантов, подробнее об этом можно прочитать в статьях моего дорогого соавтора Олега Бэйды. И Таборицкий искал кандидатов сначала в Германии, а затем и в протекторате, и во Франции, в частности представителю УДРЭ в Праге в начале января 1942 пришло предписание «по поручению Германского Военного Командования в спешном порядке представить списки лиц, желающих принять участие в борьбе против большевиков, в качестве лиц, могущих быть полезными благодаря своему воинскому духу, воспитанию и выправке ... или же в качестве переводчиков».
Они повели меня с собой в ресторан и начали объяснять, как легко, выгодно и приятно служить в гестапо
Впрочем, были возможны и иные варианты карьеры, вот отрывок из еще одного мемуара. «В русском комитете генерала Бискупского меня встретили очень любезно, и некто Таборицкий, игравший в комитете крупную роль, предложил мне поступить в Гестапо, говоря что имеет там большие связи. Я сделал вид, что ничего в этих делах не понимаю. Тогда Таборицкий передал меня двум молодым людям, которые ... повели меня с собой в ресторан и начали объяснять, как легко, выгодно и приятно служить в Гестапо».
По мере увеличения числа остарбайтеров и военнопленных-коллаборационистов, освобожденных из лагерей, УДРЭ, по возможности, присматривало и за ними на предмет благонадежности. В то же время «было сообщено о нежелательности контакта между эмиграцией и советскими людьми. В этом смысле были сделаны разъяснения и Бискупским, и Таборицким. Эмигранты приняли это разъяснение к сведению (гестапо с ними не шутило) и вели себя осторожно». Когда летом 1944 года гестапо начало массовые аресты членов НТС(НП), злопамятный Таборицкий по сведениям самих энтээсовцев «издевался над Союзом и глумился над супругой одного из арестованных, пришедшей к нему за помощью».
Есть, впрочем, и более лестные свидетельства о его последних днях в УДРЭ: при приближении советских войск к Данцигу Таборицкий добился отмены незаконного приказа о мобилизации эмигрантов, а чуть позже «спас жизнь многим сотням, если не тысячам русских берлинцев, которым ... помог уехать из Берлина вопреки приказу Гитлера». Вместе с ними уехал и он сам.
В 1948 году мстительные энтээсовцы отыскали Таборицкого в нижнесаксонском Бюкебурге; впрочем, никаких неприятных последствий это для него, похоже, не имело. Затем Таборицкий переехал несколько южнее, в Лимбург. Он вел довольно затворнический образ жизни; лишь когда в 1952 году в Аргентине скончался Шабельский-Борк, он опубликовал в бразильском «Владимирском вестнике», некролог: «Я помню тебя на Галицийских полях во время конных атак, когда Ты на своем “Падишахе” не знал малодушия и страха». Сам Таборицкий умер в 1980 году.
35 годами спустя мне удалось найти в Центральном государственном историческом архиве Санкт-Петербурга документы, которые ставят рассказанную историю с ног на голову.
11 июня 1915 года братья Сергей и Николай Таборисские подали в Петроградскую духовную консисторию заявление, которое начиналось так: «Мать наша Анна Владимировна, до принятия православия именовалась Хана Вульфовна Левис, происходила она из еврейской семьи, вероисповедания была иудейского и более 30-ти лет назад вышла замуж за первого своего мужа, мещанина города Ошмян Виленской губернии Вульфа Айзиковича Таборисского, который также был иудейского вероисповедания».
Дальше в заявлении рассказывается, что в 1889 году Анна приняла православие, причем ее крестным отцом был будущий обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Саблер. Еще до того, в 1887 году, Вульф Таборисский бросил ее и покинул Россию. Но их брак был официально расторгнут Синодом лишь в 1899 году, а до этого Анна Таборисская «вступила в незаконную связь с петроградским, православного исповедания, купцом 2-й гильдии Сергеем Александровичем Запеваловым», от которого и прижила авторов заявления, родившихся в 1897 (Сергей) и 1898 (Николай) году, и крещенных по православному обряду. В 1903 году Анна Таборисская «прекратила связь» с Запеваловым, а в 1910 году вышла замуж за 25-летнего сына дворянина Марасанова, но «брак оказался непрочным, семейная их жизнь превратилась в ад, Марасанов был изгнан из дома», сама она заболела и уехала для лечения во Францию, где и умерла в марте 1914 года.
Лишь после этого авторы заявления обнаружили, что по документам считаются детьми Вульфа Таборисского (которого никогда в жизни не видели), так как мать оформила их законными детьми, а официально ее брак был расторгнут лишь в 1899 году:
«Она нас оставила в крайне тяжелом нравственном положении, у нас обоих изболела грудь, устала душа, полная страдания и горечи, отравилось и пресеклось все наше будущее существование, и мы должны с глубокой скорбью нести непосильное тяжелое бремя, имея фактически ложные документы о нашем рождении и происхождении, которые как каинский знак незаслуженно клеймят и унижают нас, мешая нам осуществить заветную мечту быть истинными и верноподданными слугами СВОЕГО ГОСУДАРЯ и ОТЧИЗНЫ, поступить в военное училище и продолжать далее военную службу, несмотря на то, что с рождения нашего мы приняли святое крещение и остаемся глубоко верующими православными христианами». В связи с вышеизложенным заявители просили признать их «детьми внебрачными, происходящими от русского православного лица и выдать в том подлежащие метрики».
Другие архивные материалы в целом подтверждают изложенное в заявлении. Действительно Хана Таборисская крестилась в православие в июне 1889 года, приняв имя Анна. С 1893 года она появляется в Санкт-Петербургских адресных книгах как владелица мастерской дамских нарядов. Она явно преуспевает, ее дамский (позже шляпный) магазин переезжает сначала на угол Невского и Фонтанки, а затем в Пассаж. В 1901 году она становится купчихой 2-й гильдии. В списках санкт-петербургских купцов упоминаются ее сыновья Сергей и Николай, а также дочери. В 1911 году вместо Анны Таборисской в адресной книге обнаруживается Анна Марасанова, жена дворянина, в 1915 году она предсказуемо исчезает, зато на начало 1916 года в качестве владельцев шляпного магазина указаны Сергей и Николай Табуриссние (опечатка в адресной книге).
Логично тут поставить вопрос в жанре рефлексии: не произошло ли тут какой-то путаницы? Да, у берлинского Сергея тоже была мать Анна и она тоже умерла в 1914 году во Франции, и был брат Николай, но, может быть, в Петербурге было две пары братьев Таборицких с одинаковыми именами, но впоследствии разными карьерами? К сожалению, никаких следов второй пары в архивных источниках и адресных книгах нет. И если бы берлинский Сергей не имел никакого отношения к тому Сергею, который подал в 1915 года заявление в Петроградскую духовную консисторию, как объяснить письмо от купца Запевалова, — помните, — пришедшее в 1928 году в моабитскую тюрьму. Кстати, в архиве нашелся еще один кусочек паззла этой истории: разрыв Анны Таборисской с купцом Запеваловым произошел в июле 1901 года, вскоре после того, как тот «тайно похитил и скрывал долгое время местонахождение» малолетних Сергея и Николая. Анна Таборисская писала, что познакомилась она с Запеваловым за семь с половиной лет до того, но тот, «будучи всегда в нетрезвом виде» и имея «злой бесшабашный характер», постоянно заводил «ссоры, оканчивающиеся побоями» и даже грозил ее убить. Поэтому Анна Владимировна подала в полицию заявление с просьбой оградить ее от Запевалова, что и отложилось в архиве.
Восстановленная биография Сергея Таборицкого дает специалистам широкий простор для интерпретаций. В нашем цикле передач мы рассказывали и про Милетия Зыкова, попавшего в немецкий плен и ставшего идеологом и организатором власовского движения, и про Рихарда Каудера, возглавившего специальное подразделение абвера, якобы передававшее важную агентурную информацию из советского тыла. В обоих случаях это была авантюра, игра ва-банк в надежде скрыть свое еврейское происхождение и спастись в безнадежной ситуации. История Таборицкого имеет, казалось бы, элементы сходства, если предположить, что он так упорно добивался гражданства рейха, членства в НСДАП, связей с гестапо с целью обезопасить себя самого.
Таборицкий был совершенно искренним монархистом и антикоммунистом. Он верил в подлинность «Протоколов сионских мудрецов»
Однако, при ближайшем рассмотрении аналогия представляется ложной. Таборицкий был совершенно искренним монархистом и антикоммунистом. Он верил в подлинность «Протоколов сионских мудрецов» и увидел «перст Божий» в факте приезда Милюкова в Берлин. Когда надежды на реставрацию монархии в России окончательно растаяли, он, забыв о своих заповедях монархиста, нашел себе другой идеал в национал-социализме.
Собственное прошлое до 1915 года он счел попросту небывшим; в его реальности злосчастный «еврей Таборисский» перестал существовать, разве что отталкивающие черты его проглядывали в персонажах, злобно скалившихся с обложек антисемитских брошюр; мать же, бывшая Хана Вульфовна, превратилась в добродетельную дворянку Анну Владимировну. Его настоящую историю знали лишь близкие родственники, непонятно даже, насколько был в нее посвящен Шабельский-Борк, человек не только экзальтированный, но и крайне легковерный. Возможность доноса со стороны школьных приятелей или детских знакомых Таборицкий, похоже, в расчет не принимал, иначе трудно объяснить то, что он перевез в Берлин брата (оба по нацистским законам считались бы - в лучшем случае, если бы отцовство Вульфа Таборисского удалось опровергнуть - мишлингами первой степени), а в случае разоблачения были бы уволены со своих постов и с большой вероятностью отправлены в концлагерь. Но, повторюсь, все это было вовсе не рискованной игрой ва-банк, а полным вытеснением, полным перечеркиванием своего ненавистного происхождения.
Ну, и вернемся к тому, с чего мы начали, — к фотографии. По версии, изложенной на суде, Таборицкий окончил кадетский корпус в Санкт-Петербурге, в начале Первой мировой войны служил юнкером-ординарцем при великом князе Михаиле Александровиче, через восемь месяцев был направлен в офицерскую артиллерийскую академию, откуда в 1916 году выпустился в Черкесский полк «Дикой дивизии». Перед февральской революцией он якобы служил в 2-м Сибирском горном артиллерийском дивизионе командиром батареи.
На фотографии написано «в день отправления на войну 22 сентября 1914 года», однако мы знаем из документов, что до лета 1915 Сергей точно находился в Петрограде. Какое тут может быть объяснение? Довольно простое — это единственная датировка, совпадающая с версией, рассказанной на суде — ведь после окончания академии у него должны были быть офицерские погоны, но на фото их нет, значит ему приходится датировать фото 1914 годом, чтобы подогнать его под легенду.
Мы точно знаем из документов, что младший брат Сергея Николай в октябре 1915 года, не закончив училище Гуревича, отправился добровольцем на фронт. Нельзя исключать, что и Сергей последовал его примеру, и фотография на самом деле датируется от конца 1915 или даже начала 1916 года. К сожалению, ни в доступных базах данных, ни в оцифрованных предреволюционных газетах мне пока не удалось найти никаких сведений о награждениях или ранениях Сергея Таборицкого, а ведь он утверждал впоследствии, что был неоднократно ранен, а также награжден орденами св. Анны 4 степени и св. Станислава 3 степени.
Будем надеяться, что дальнейшие изыскания в Российском государственном военно-историческом архиве, возможно, в первую очередь в материалах Дикой дивизии помогут пролить свет на историю военной службы Сергея Таборицкого и окончательно разгадать ребус, заданный любопытнейшей фотографией, найденной Михаилом Талалаем.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Из обвинительного дела Шабельского-Борга и Таборицкого
Результат предварительного расследования:
Оба обвиняемых, являющиеся лучшими друзьями, во время войны служили офицерами в кавалерийском полку Кавказской дивизии и неоднократно были ранены. Непосредственно после начала русской революции в марте 1917 года они уволились из армии и участвовали в контрреволюционном движении. Преследования со стороны большевистского правительства принудили их покинуть Россию. Они снова встретились на Украине, но когда и там возникла угроза прихода большевиков, в январе 1919 года они покинули Киев под защитой немецких войск и прибыли в Берлин. Шабельский сначала зарабатывал на жизнь как писатель и редактор, а в 1920 году переселился в Мюнхен. Таборицкий сначала вербовал добровольцев для Западной армии, потом был техническим редактором русской газеты, а затем до ноября 1921 года работал наемным работником в поместье в Померании. После этого он устроился наборщиком в типографию в Мюнхене и жил здесь с Шабельским в одном пансионе.
Они начали в Мюнхене копить деньги на поездку в Париж
Оба были по своим политическим убеждениям яростными противниками советского правительства и сторонниками реставрации царской власти. За развал и переворот в России они, в первую очередь, обвиняли бывших депутатов Думы, а впоследствии министров Гучкова и Милюкова. Уже в 1920 году Таборицкий, случайно встретив Гучкова на улице в Берлине, напал на него с кулаками. На Милюкова они были обозлены потому, что лидер кадетов в ноябре 1916 года, выступая в Думе, якобы оскорбил царицу и обвинил ее в измене, которую, как он утверждал, мог бы доказать документально. Поэтому после начала революции Шабельский отправил Милюкову письмо с призывом обнародовать эти доказательства. Когда же ответа не последовало, Шабельский, как он сам выразился, «вынес Милюкову смертный приговор». Оба обвиняемых постоянно искали возможность для убийства Милюкова. Они даже начали в Мюнхене копить деньги на поездку в Париж.
Когда 23 марта они прочитали в газете, что Милюков 28 марта будет читать лекцию в Берлине, они сразу приняли решение отправиться туда и убить его. Они спланировали убийство до мелочей: согласно плану Шабельский должен был иметь "преимущественное право" сделать выстрел в Милюкова, так как он, якобы, уже давно вынес ему смертный приговор. Таборицкий должен был присутствовать как свидетель и защищать Шабельского в случае необходимости.
25 марта 1922 года они, забрав с собой все свои пожитки, уехали из Мюнхена в Берлин. Здесь они вели себя замкнуто, лишь дважды посетив квартиру свидетеля Лихачева, у которого прежде останавливался русский полковник фон Винберг, живший с ними в одном пансионе в Мюнхене. Господина Лихачева они дома не застали, но оставили ему сверток и письмо, в котором попросили приглядывать за вещами. В свертке кроме белья находились фотографии царя и царской семьи.
Послеобеденное время 28 марта 1922 года оба провели в своем гостиничном номере. В нем Шабельский зарядил оба привезенных их Мюнхена пистолета – один бельгийского производства и имеющийся в качестве улики "Хэнель", – в каждый по семь патронов и спрятал один в правый карман пиджака, а второй в задний правый карман брюк. Они попрощались друг с другом и направились по отдельности в филармонию, чтобы не привлечь внимания, так как Таборицкий мог быть опознан как нападавший на Гучкова.
Шабельскому казалось, что сосед за ним слишком внимательно наблюдает
Лекция Милюкова, организованная берлинской группой кадетской партии, проходила в одном из залов филармонии. Обвиняемые заняли места во втором ряду партера напротив кафедры лектора, Шабельский ближе к правому центральному проходу. Сначала они сидели рядом, но затем вынуждены были расстаться, потому что один из слушателей попросил Таборицкого уступить ему место. Милюков начал свою лекцию в 8:30 вечера. Дискуссия после лекции не планировалась, однако он был не против после перерыва ответить на письменные вопросы. Шабельскому казалось, что сосед за ним слишком внимательно наблюдает, поэтому он начал делать заметки и записывать вопросы в блокноте, пока недоверие соседа, по его мнению, не рассеялось. Около 10 часов вечера Милюков закончил лекцию и должен был начаться перерыв. Публика оживленно аплодировала и начала покидать свои места. Милюков сошел со сцены по левой - если смотреть из зрительного зала – лестнице, чтобы пройти за кулисы. На этой стороне сцены находились два стола для прессы, а также несколько рядов стульев для членов кадетской партии и приглашенных гостей, помимо прочего здесь сидели свидетели Каминка, Поляков, Эльяшов, Лурье, фон Фосс, госпожа Португейс и главный редактор Набоков.
Когда Милюков закончил лекцию и собирался покинуть сцену, обвиняемый Шабельский быстро направился по правому центральному проходу вперед, а затем свернул налево, пройдя между сценой и первым зрительным рядом, при этом он вынул пистолет из пиджака.
Милюков обратился с вопросом к Эльяшову, и тут Шабельский с криком «За царскую семью и Россию» произвел с расстояния 4-5 шагов несколько выстрелов в Милюкова. Доктор Аснес немедленно рванул Милюкова вниз и некоторое время удерживал его на полу так, что зрителям и обвиняемому показалось, что Милюков мертв, на самом деле он остался невредим, ранены же были: Эльяшов в грудь, Каминка в мизинец правой ноги и госпожа Португейс выше левого колена.
После выстрелов в Милюкова Шабельский отбросил пистолет в сторону, Набоков и Каминка бросились на него и повалили его наземь, Набоков лежал на Шабельском спиной вверх и удерживал его на полу.
Таборицкий следовал за Шабельским на расстоянии нескольких метров, чтобы быть неподалеку при убийстве, увидев, что Шабельский удерживается Набоковым, он произвел несколько выстрелов в сторону Набокова и в сторону зрительного зала. Три пули попали в Набокова, одна из них, войдя в спину прошла через левое легкое и сердце, это выстрел стал спустя несколько минут причиной смерти Набокова. Выстрелами Таборицкого свидетель Аснес был ранен в грудь, свидетель Райхель в правую ногу.
Публика отшатнулась, а Шабельский взобрался на сцену и произнес тираду в оправдание своих действий
В этот момент Шабельскому удалось снова подняться на ноги, одновременно участники собрания, в том числе свидетель Барладян, бросились на Таборицкого. Чтобы его выручить, Шабельский достал пистолет из заднего кармана и сделал несколько выстрелов в толпу, одна из пуль задела плечо Барладяна. Публика отшатнулась, а Шабельский взобрался на сцену и произнес тираду в оправдание своих действий. Свидетель Парамонов потребовал от него пойти в полицию, к чему Шабельский изъявил готовность и был арестован свидетелем служащим криминальной полиции Фрицем. В сопровождении свидетелей Левентона и Оречкина Шабельский был выведен из зала, во время чего на него сыпались удары из негодующей толпы, и передан полиции, свидетель Штёкер изъял у него пистолет, местонахождение которого теперь неизвестно; пистолет, присутствующий в качестве улики это тот, из которого он стрелял в Милюкова, этот пистолет поднял свидетель Вольский и положил на стол прессы, оттуда его взяла свидетельница Шейнеман и передала свидетелю Брункову.
Пока Шабельский говорил со сцены, Таборицкий некоторое время стоял за ним, но затем покинул зал. Когда он шел через гардероб к выходу, его узнала свидетельница Аронштам, после ее возгласа «Это второй убийца», он был арестован.
